Вечеринка в саду [сборник litres] - Кэтрин Мэнсфилд
Казалось, что она провела на этой кухне много лет, успев стать ее неотделимой частью. С уверенностью и точностью расставляла посуду, неторопливо и размеренно двигалась от плиты к буфету, заглядывала в кладовку и буфет, словно там не было ни одного незнакомого уголка. Когда она закончила наводить порядок, все на кухне сложилось в единый орнамент. Миссис Фэйрфилд стояла в центре помещения, вытирая руки о клетчатую салфетку; на губах ее сияла улыбка: она считала, что все выглядит очень мило, и это доставляло ей удовольствие.
– Мама, ты здесь? – позвала Берил.
– Да, дорогая. Ты что-то хотела?
– Нет. Я сейчас! – Берил ворвалась, раскрасневшаяся, таща с собой две большие картины.
– Мама, что делать с этими ужасными китайскими картинами, которые Чан Вей, разорившись, отдал Стэнли? Глупо думать, что они имеют какую-то ценность лишь потому, что висели во фруктовой лавке Чан Вея… Не понимаю, зачем Стэнли их хранит. Уверена, он тоже считает их отвратительными, а не выбрасывает из-за рам, – ядовито сказала она. – Думает, что за эти рамы можно будет что-то выручить.
– Может, повесить их в коридоре? – предложила миссис Фэйрфилд. – Там их навряд ли кто-то заметит.
– Не могу. Там не осталось места. Я развесила там фотографии его конторы до и после строительства, и подписанные фотографии его деловых партнеров, и тот ужасный увеличенный портрет Изабеллы, где она лежит на коврике в одной рубашонке. – Берил обвела тихую кухню сердитым взглядом. – Я знаю, что делать! Повешу их тут. А Стэнли скажу, что они немного отсырели при переезде, поэтому я пока оставила их в кухне.
Подтянув стул, она запрыгнула на него, схватилась за молоток, достала огромный гвоздь из кармана передника и тут же вбила его в стену.
– Вот! То что надо! Мама, подай мне картину.
– Секунду, девочка моя, – миссис Фэйрфилд протирала резную раму из черного дерева.
– Ну что ты, мама, нет никакой необходимости стирать с них пыль. Понадобится много лет, чтобы прочистить все эти загогулинки. – Она хмурилась, глядя на мать сверху, и даже прикусила губу от нетерпения. Мамина неторопливость выводила ее из себя. «Стареет», – снисходительно предположила она.
Наконец обе картины заняли место на стене. Берил спрыгнула со стула, убрала маленький молоток.
– Смотрятся не так уж плохо, не правда ли? – спросила она. – И в любом случае никому не придется на них глядеть, кроме Пэта и служанки… Мам, у меня там что, паутина на лице? Я залезала в шкаф под лестницей, и теперь что-то щекочет мне нос.
Но прежде чем миссис Фэйрфилд успела посмотреть, Берил отвернулась. Кто-то стучал в окно: это Линда кивала, улыбаясь. Без шляпы, с вьющимися крупными кольцами волосами, она куталась в старую кашемировую шаль.
Они услышали, как поднялась щеколда на двери в посудомоечную, и Линда оказалась с ними рядом.
– Я так проголодалась, – сказала она. – Можно что-то поесть, мама? О, какая кухня. Здесь будто бы написано «Мама» – и всё уже на своих местах.
– Я приготовлю тебе чай, – сказала миссис Фэйрфилд, постелив чистую салфетку на углу стола. – И Берил может выпить чашечку с тобой.
– Берил, хочешь половину моего имбирного пряника? – Линда махнула ножом в ее сторону. – Теперь-то тебе нравится дом, когда мы уже переехали?
– О да, очень нравится, и сад красивый, но мне кажется, мы в такой глуши! Сложно представить, что кто-нибудь захочет выбраться из города, трястись в этом ужасном автобусе, только чтобы навестить нас. И поблизости, я уверена, нет никого, кого можно было бы позвать в гости. Конечно, тебе это не важно, потому что…
– Но у нас есть коляска, – ответила Линда. – Пэт отвезет нас в город, когда нам только вздумается.
Это, конечно, утешало, но Берил не давало покоя то, что она даже не могла выразить словами.
– Ну, во всяком случае, это не смертельно, – съязвила она, поставив пустую чашку на стол. – Мне надо повесить занавески.
И она убежала, напевая: «…птиц я вижу, щебечущих громко в ветвях…» Однако стоило Берил дойти до столовой, как ее голос стих, а лицо стало мрачным и сердитым.
– Здесь можно сгнить от тоски так же, как и в любом другом месте, – злобно пробормотала она, втыкая медную булавку в красную занавеску из саржи.
На кухне воцарилась тишина. Линда, подперев рукой щеку, наблюдала за матерью. Та выглядела удивительно красивой на фоне зеленой листвы в окне. Мама действовала на нее умиротворяюще, и Линда чувствовала, что никогда не сможет без этого обойтись. Ей были просто необходимы сладкий аромат ее тела, мягкость щек, рук и плеч. Ей нравилось, как вьются мамины волосы: серебристые у лба, с проседью – у шеи и по-прежнему каштановые – в косе, скрывавшейся под чепцом из муслина. А как изящны были руки матери, и два кольца, которые она носила, казалось, сливались с ее кремовой кожей. И она всегда выглядела такой свежей, такой восхитительной. Будучи уже немолодой, она не носила ничего, кроме льна, и мылась холодной водой зимой и летом.
– Помочь тебе чем-нибудь? – спросила Линда.
– Нет, милая. Я бы хотела, чтобы ты присмотрела за своими детьми в саду, но знаю, что ты этого не сделаешь.
– Конечно сделаю, хотя тебе отлично известно, что Изабелла ведет себя разумнее нас всех.
– Да, но не Кези, – сказала миссис Фэйрфилд.
– Ох, на Кези пару часов назад напал бык, – сказала Линда, снова укутываясь в шаль.
На самом деле бык на нее вовсе не нападал. Кези увидела его сквозь дырку от сучка в деревянном заборе, отделявшем теннисный корт от пастбища. Но бык ей ужасно не понравился, и она поспешно зашагала обратно – через фруктовую рощу, вверх по заросшему травой склону, по тропинке у кружевного дерева – и попала в раскинувшийся заброшенный сад. И теперь не верила, что когда-нибудь выберется отсюда. Дважды ей удавалось найти дорогу к большим железным воротам, через которые они проезжали накануне вечером, но затем она сворачивала к дороге, ведущей к дому, и там было так много маленьких тропинок… Одни вели в заросли высоких темных деревьев и странных кустов с плоскими бархатными листьями и пушистыми кремовыми цветами, в которых, стоило их только потрясти, жужжали мухи. Именно это наводило страх, а вовсе не сам сад. Тропинки здесь были мокрыми и глинистыми, корни деревьев разреза́ли их, словно следы лап огромных птиц.
На другой стороне дороги рос высокий зеленый кустарник, и тропинки уводили отсюда в цветочные заросли всё глубже и глубже. Распустились камелии – белые, малиновые, розовые и в белую полоску, со сверкающими листьями. На кустах сирени из-за белоснежных гроздьев было не отыскать ни одного зеленого листочка. Цвели розы: небольшие белые бутоны для петлиц джентльменов, правда, внутри было слишком много насекомых, чтобы держать их перед чьим-нибудь носом; комнатные розовые, с кольцом опавших лепестков на траве; столистные на толстых стеблях; моховые розы, всегда в бутонах – гладких, красивых, раскрывающих завиток за завитком; красные, настолько темные, что опавшие лепестки их казались черными, и какой-то изысканный кремовый сорт с хрупким красным стеблем и ярко-алыми листьями.
Здесь были и колокольчики, и всевозможные виды герани, и невысокие кустики вербены и голубоватой лаванды, и клумба пеларгоний с бархатными глазками и листьями, напоминающими крылья мотылька. На одной клумбе росла только резеда, а на другой – анютины глазки, окаймленные полоской простых и махровых маргариток, и еще какие-то маленькие кустики, которых Кези никогда прежде не видела. Книфофия[14] была выше ее
